, чилийского разбойника, в начале лета 1806 года пустившегося в плавание к берегам Нового Света и подло убитого в Калифорнии 23 июля 1853 года.
Бесславная агония совка, она же крупнейшая геополитическая катастрофа двадцатого века — оказалась ознаменована, тем не менее, двумя интереснейшими событиями в мире театрального СССР. А именно: два мюзикла, оба на музыку Алексея Рыбникова, стихи Павла Грушко и Андрея Вознесенского; которые, в обоих случаях, являлись авторской интерпретацией текстов Пабло Неруды и Буонарроти Микеланджело соответственно. Имя Неруды возможно было прочесть в театральной программке, купленной в фойе театра перед началом рок-оперы Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты (премьера состоялась в 1976 году, играли и пели Николай Караченцов, Александр Абдулов, Ирина Алферова), источник же творческого вдохновения Вознесенского (Юнона и Авось, в ролях… да, пожалуй, они же) остался, как мне представляется, абсолютно в то время (премьерный показ состоялся в 1981 году) неизвестным театральному партеру московского Ленкома. Разумеется, совершенно необходимо упомянуть музыкантов рок-группы «Аракс», игравших живую музыку обоих спектаклей.
Попробую кратко обозначить некоторые небезынтересные, хотелось бы надеяться, параллели, набросав очередной очерк в стиле юнгианского психоанализа, задуманный как предложение, хм… неторопливо поразмыслить. Пусть это будет ряд ассоциаций, которые каждый волен интерпретировать так, как захочется (и если захочется). Собственно, попытка обобщения, как философского осмысления канвы нескольких театральных мистерий, уже очевидно задана заголовком данного материала: именно в этом контексте я и продолжу свой рассказ.
Прежде всего, отмечу странное, но несомненное сходство: оба театральных сочинения трактуют любовь центрального персонажа к своей избраннице — как проекцию вовне некоей мистической сущности (бессознательного психического материала, если угодно). Для Хоакина Мурьеты это Звезда, которую ему удается разглядеть в случайной попутчице своего путешествия; граф Резанов, «чрезвычайный посол государев» — «душою болен с отроческих лет, когда на нем остановился взгляд Казанской Божьей Матери». Мурьету по пятам преследует Смерть, персонифицированная как Глава Рейнджеров и являющая собой, видимо, антипода и неизменного спутника своего лучезарного прообраза, психологическая же динамика Резанова раскрыта более реалистично — комплекс вины героя «Юнона и Авось», говоря современным языком, описан недвусмысленно, и нет нужды вплетать в ткань повествования очередное его воплощение (Смерть, Evil Person, Тень Ученого из пьесы Евгения Шварца, граф Рошфор для юного д`Артаньяна, любая иная литературная ипостась, имя коим легион).
Заметим, в скобках, что и внезапно вспыхнувшая любовь к Кончите никоим образом не служит ни прощением, ни избавлением: вина мгновенно обретает в сознании Резанова новый оттенок, ничего не меняя в глубинной своей подоплеке: «О, горе мне грешному. Паче всех человек окаянен есмь… даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько». Вспомнили?
Кстати, здесь уместно припомнить и третью мистерию, также решенную в жанре рок-мюзикла, но несколько менее известную: «Овод» Александра Колкера, последовавший (1985), на сцене уже ленинградского Ленкома, за двумя звездными московскими постановками. Сценарий был написан «под Михаила Боярского», после отыгранных им спектаклей роль Феличе Ривареса была мастерски прочитана Рустемом Гумеровым. Играли Роман Громадский (роль Монтанелли считается одной из лучших сыгранных им театральных ролей), Валентина Панина, Татьяна Кудрявцева, Андрей Ургант, Леонид Михайловский, Юрий Затравкин, Алексей Арефьев. Кто-то из числа тогдашних студентов, ходивших «на Овода» по десять — двадцать раз кряду (вот такое было паломничество), уверял, что видел на сцене в роли Ривареса и Владимира Тыкке, режиссера спектакля… да, но уже пора вернуться от театральных кулис к основной идее этого материала.
Возможно, была какая-то еще, помимо интересных либретто, хорошей музыки и профессиональной игры актеров, причина успеха названных театральных произведений?
Архетип в «Оводе» обозначен менее отчетливо, нежели в «Звезде и Смерти» и «Юноне и Авось»: акцент сделан на сопоставлении христианской притчи об Отце, принесшем в жертву Сына, и истории двух главных героев знаменитой книги Войнич, причем мощный музыкальный аккорд в финальной сцене знаменует, пожалуй что, фиаско сравнения. Аналогично тому, как в спину Мурьеты дышит Смерть, Феличе Ривареса преследует его Двойник, перед воплощениями которого в людей и события тот полностью, буквально по-детски, беззащитен.
Психологический сценарий «Овода» был когда-то выписан Этель Лилиан Войнич поразительно точно. Образ наивного, чуть женственного мальчишки-безотцовщины, на которого, ровно к периоду окончания юности, наваливается нечто, проявляющее себя один в один как симптоматика параноидной шизофрении, что в итоге превращает его в перманентного революционера с напрочь выжженной, безжалостной душой — настолько достоверен, что вы, при желании, легко вспомните что-то аналогичное в реальной — не книжной и не театральной — жизни. Скажем, не напоминает ли вам болезненного эгоцентрика Овода, с его «дорогими галстуками» и «вечным остроумием, крайне утомительным» — скандально известный журналист, прославившийся своими рассказами о войнах и язвительной ненавистью «к попам»? Сходство с литературным прообразом здесь поистине разительно, от юношеской попытки суицида (и даже профессии) — до «болезненного удовольствия», с которым, пожалуй, он имел обыкновение вслушиваться в свой собственный, много лет подряд «мурлыкавший» на Эхе Москвы голос.
Рок-мюзикл «Овод» не имел того оглушительного успеха, что был, кажется, мистически предначертан для «Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты» и «Юнона и Авось». Тем не менее, заметной суггестией обладал и этот спектакль, он не забыт до сих пор, время от времени предпринимались попытки его реинкарнации. Запись одной из них (увы, совсем бледная калька оригинала, на мой взгляд) вы можете взглянуть по ссылке.
Автору небольшого этого исследования крайне непросто сейчас, в силу ряда причин, рассказать о том, о чем рассказать хотелось бы. Ограничусь, пожалуй (тем и закончу), упоминанием трилогии Владислава Крапивина «Острова и капитаны», престранным морским узлом увязывающим в одно неразрывное целое мальчишку, вынесшего душевное нездоровье из нетеплого своего детства — с подлинной историей путешествия Николая Петровича Резанова, в составе экспедиции Крузенштерна и Лисянского принимавшего участие в первой морской кругосветке россиян.
Предполагаю, для ряда поклонников «Юноны и Авось» будет откровением, что никогда Резанов не снаряжал, тем более «на собственные средства две шхуны на санкт-петербургской верфи», не принадлежала ему честь открытия «новой русской Америки». Миссия в Японию, бывшая главной частью его посланничества, была напрочь провалена, возможно, он в этом и неповинен: Япония в ту пору проводила политику изоляционизма, что, разумеется, в итоге не принесло стране ровно ничего хорошего. Далее роль Резанова во всей этой истории крайне непрезентабельна, включая, в том числе, доносы на руководителя экспедиции, которые лишь в силу подлинного, а не напоказ, благородства нескольких российских сановников (а также благодаря счастливой случайности) не имели для Ивана Федоровича Крузенштерна печальных последствий, также т. н. «инцидент Резанова» (нападения судов российско-американской компании на японские промыслы и селения на Сахалине, Итурупе, Эдзо), приведший к значительному осложнению международных отношений России и Японии. Будто под театральный занавес, отыграны были инспекция русских поселений на Аляске и любовь к калифорнийской красавице, искренняя либо расчетливая, Бог весть (напомню, Мария Консепсьон Аргуэльо — дочь коменданта Сан-Франциско), и затем — нелепая смерть Резанова в Красноярске. Описание Владислава Крапивина, в отличие от фабулы рок-оперы — исторически достоверно, рекомендую… кроме, пожалуй, одной детали: странная интерпретация самоубийства лейтенанта Головачева (подлинная историческая фигура, участник посланнической миссии Резанова), завещавшего Николаю Петровичу деревянный свой бюстик, вырезанный японским умельцем — вероятнее всего, выдумка.